Друзья!

Ранее мы публиковали первую и вторую сюжетного пролога к новой локации ускоренного развития, а сегодня представляем вашему вниманию финальную часть.



Видение Черепа

Город замерз в ноябре. Промозглая, бесцветная муть затянула его с раннего утра и не отпускала до следующего утра. Это был не тот картинный, снежный ноябрь с морозцем, щиплющим щеки, а пробирающая до костей, тоскливая слякоть. Фонари на улице растерянно желтели в мокром мареве, их расплывчатые световые коконы отражались в бесконечных лужах-озерах, в которых плавали размокшие окурки и ошметки газет с несостоявшимися надеждами. Из подворотен несло сырым холодом и кисловатым запахом, оттуда доносились обрывки чужих разговоров и гул далекой, чужой жизни. Зима, пришедшая не с морозом, а с унынием.

В одной из пятиэтажек за запотевшим, слепым окном, на крохотной, пропахшей жизнью кухне, была своя атмосфера. Здесь, в оазисе желтого света от люстры с пластмассовыми подвесками, пахло дешевым чаем с лимонной кислинкой, яблочной кожурой, гречневой кашей с прошлого ужина и густыми, терпкими сигаретами. На столе, застеленном клеенкой с выцветшими до призрачности розами, стоял пузатый алюминиевый чайник, уже успевший остыть, отдавая последнее тепло ладоням.

Четверо. Они собирались здесь по средам, словно заключая негласный пакт против внешней темноты, против наступающей зимы за тонкой стенкой.

Олег помешивал ложечкой гущу в граненом стакане. Сахарный песок на дне хрустел тихо и уютно. На нем был потертый, колючий свитер с оленями, купленный еще в кооперативном магазине во времена, когда это было диковинкой, знаком иной, почти сказочной жизни. Технарь по образованию, программист в одной из первых контор, торгующих чем-то непонятным и виртуальным, он был хранителем мифов. Его настоящий мир был здесь, в книгах, что громоздились стопками на холодильнике и под окном, пахнущих типографской краской. Он говорил о квантовых вероятностях вселенных, о том, что каждый выбор творит новую реальность, и глаза его горели странным, нездешним огнем, отражая пламя газовой конфорки.

– Понимаешь, Ань, – говорил он, обращаясь к девушке в больших, сползающих на кончик носа очках в роговой оправе. – Всякая магия – это просто код. Не заклинание, а команда. Мы просто не научились его читать. Он написан не на бумаге, а на самой ткани пространства.

Анна, куталась в большой вязаный платок цвета брусники, который она, без сомнения, связала сама, и все время поправляла спицы и клубок темно-синей, почти черной шерсти, лежавшие рядом на табуретке, как орудия ее тихого ремесла. Она работала в главной городской библиотеке, в отделе редких книг, и от неё всегда пахло старыми фолиантами, легкой грустью и нафталином. Её пальцы, тонкие и нервные, сами по себе перебирали невидимые нити.

– Код, – переспросила она, и в её голосе звучала мягкая, усталая ирония. – А судьба тогда что? Предустановленная программа? Я вчера на картах раскладывала. Тебе выпал Шут, Олежа. Перевернутый. Собираешься в путь, но не туда.

– Карты – это просто психопроекция, – отмахнулся Олег, но в его глазах мелькнула тень. – Ты проецируешь свой страх или надежду на случайный набор символов. А я говорю о фундаментальных, математических законах. О симфонии, а не о нотах.

– Случайный? – Анна покачала головой, и стекла очков поймали свет, вспыхнув на мгновение. – Ничего случайного нет. Все – ниточки. Одну тянет предопределённость, другую… – она взглянула на третью участницу их вечера, – случайность.

Мария Тихоновна томно потягивала дешевое вино из граненого стакана. На ней было что-то яркое, шелковое, цвета спелого персика, абсолютно не по сезону, и тонкая золотая цепочка на щиколотке сверкала из-под потертых домашних тапочек. Чем она занималась, толком никто не знал. Говорили, что «решает вопросы», «знает людей». От нее пахло дорогими, но приторными духами, перебивающими легкий запах пота. Она улыбалась, запрокинув голову, и в ее улыбке было что-то ленивое, всепонимающее и немного жалостливое.

– Ну, я тут ни при чем, – хрипловато рассмеялась она, и сиплый смех был непривычным для этой кухни. – Лично я просто подкидываю монетку. Тут как повезёт...

Все посмотрели на четвертого. Геннадий. Он сидел молча, закинув ногу на ногу, и курил сигареты, глядя в запотевшее, слепое окно, за которым была только тьма. Он был худой, жилистый, с пронзительными, слишком живыми глазами на уставшем, обветренном лице. Казалось, он видел не отражение кухни в стекле, а что-то за ним, что-то далекое и невидимое для остальных. Говорили, он только что вернулся из какой-то краесветной восточной страны. Сложно было сказать. Он привозил оттуда не сувениры, а идеи. Странные, разъедающие, как кислота, опрокидывающие привычный мирок с ног на голову.

– Забавно, – произнес он наконец, и его голос был тихим, глуховатым, но он перекрыл все остальные звуки, словно в комнате внезапно выключили фонограмму. – Вы говорите о мирах, о кодах, о ниточках. Строите свои карточные домики в этой… консервной банке. – Он мотнул головой, указывая на тесную, заставленную кухню, на чайник, на клеёнку. – И не видите, что за окном. Не видите основы.

– Что там? Мгла? Слякоть? Вонь бензина? – пожал плечами Олег, но в его голосе звучало недовольство. – Временное неудобство. Мы же здесь обсуждаем нечто большее. Вечное.

– Творите, – Геннадий усмехнулся, и в его усмешке не было ни капли веселья, лишь бесконечная усталость. – Вы творите пену. Мыльные пузыри. Красивые, разноцветные, переливающиеся всеми цветами радуги. А я говорю о том, что находится между ними. О том, что было до и будет после. О том, на чем все это держится и во что в итоге превратится.

– В Небытие? – съехидничала Аня, проводя пальцем по ободку стакана, оставляя на стекле жирную черту.

– Да, – абсолютно серьезно ответил Гена. – В Небытие. В тишину. В изначальный вакуум, где нет ни кодов, ни ниточек, ни удачных монеток. Где нет даже этого чая, этой клеёнки, нас самих. Это и есть единственная, неоспоримая реальность. Всё остальное – сон, который вы пытаетесь упорядочить, расставить по полочкам, разобрать на винтики, потому что боитесь проснуться. Будет просто Пустота... и тишина. Ни звёзд, ни планет, ни чёрных дыр...

Воцарилось неловкое, густое молчание. Было слышно, как на улице проехала машина, шлепая колесами по мокрому асфальту. Маша налила себе еще вина, и звук льющейся жидкости показался неприлично громким. Олег нахмурился, его пальцы сжались в кулак:

– Это слишком просто, Гена. Свести все к нулю. Нигилизм какой-то дешёвый. По-твоему, и авторы этих книг зря старались? Писали всё это? И все наши споры – ни о чём? Белый шум?

– Не зря, – Геннадий затушил о блюдце с лужицей чая окурок, с характерным шипением. – Это красиво. Как красива и сложна пена на гребне волны. Но нужно быть идиотом, чтобы думать, что пена – это и есть океан. Вы спорите о форме пузырьков, о их размере и прочности, а я говорю об истинной реальности. Творите миры? Отлично. А я напоминаю, что у них есть срок годности. Они сгниют. Рассыпятся в пыль. Их не станет. И это будет не трагедия. Это будет… естественно. Как выдох. Как падение снежинки в лужу.

– То есть, всё бессмысленно? – тихо, почти шепотом спросила Анна, и её пальцы потянулись к клубку шерсти, ища в нём утешения.

– Нет, – Геннадий посмотрел на неё, и в его взгляде вдруг появилась какая-то усталая, почти отеческая нежность. – Это не бессмысленно. Это… свобода. Если ничего нет, то нет и правил. Нет судьбы, Ань. Есть только тишина. И в ней – абсолютная свобода падать в любую сторону. Ты боишься этой свободы. Поэтому и вяжешь свои узлы, плетёшь сети из ниточек, лишь бы за что-то держаться, лишь бы чувствовать направление.

– Это слишком тяжело, – вдруг сказала Маша, отодвигая от себя стакан. – Слишком пусто. Холодно.

– А должно быть легко? – парировал Геннадий, и его голос вновь стал жестким. – Должно быть тесно и душно? Вы сами придумали себе эти цепи из смыслов и целей. Я предлагаю их сбросить. Посмотреть в лицо пустоте. И увидеть, что в ней нет ничего страшного. Есть лишь… покой. Безмятежность.

Олег резко встал, задев коленом стол. Стаканы звякнули, чай расплескался по клеёнке, оставляя тёмные, быстро расползающиеся пятна.

– Знаешь, Гена, это похоже на духовный спорт! Своего рода соревнование в крутости! Кто не побоится посмотреть в бездну? Кто более опустошён? Мы тут пытаемся хоть как-то обустроить этот мир, найти в нем красоту, смысл, созидать, а ты… ты как тот мальчишка, который кричит на весь класс, что Деда Мороза нету! И кайфует от этого! Мол, я такой умный, я всех просветил, я постиг великую истину!

Геннадий тоже поднялся. Его лицо стало каменным, непроницаемым. Тень от люстры легла на него резкими чертами.

– Я не разрушаю. Я просто показываю дверь. А вы боитесь к ней подойти. Потому что ваши вымышленные миры, ваши коды и ниточки для вас реальнее, чем та реальность, что за дверью. Вы предпочитаете спать. Что ж, приятных снов.

Он резко повернулся, вышел в тёмный коридор, и через мгновение хлопнула входная дверь, отозвавшись эхом в подъезде.

Тишина на кухне стала густой, вязкой, как кисель. Олег задумчиво молчал, глядя в пустоту перед собой. Анна сняла очки и принялась нервно, до блеска протирать их краем платка.

Маша вздохнула, отпила последний глоток вина, оставив на дне стакана густое винное сусло, и поднялась.

– Ну, я тоже пойду. Спасибо за чай.

Она накинула в прихожей какое-то лёгкое, не по погоде, пальто на шелковой подкладке и вышла, не оглянувшись.

Геннадий стоял на остановке, кутаясь в своё тонкое, почти летнее пальто. Автобусов не было и, казалось, не будет никогда. Была только ночь, плотная и мокрая, жёлтый, больной свет фонаря, отражавшийся в бесконечной, черной, как смоль, луже, и ледяная изморозь, медленно-медленно превращающаяся в редкие, мокрые хлопья снега. Они таяли, едва коснувшись земли. Он чувствовал себя абсолютно пустым. Выпотрошенным. Он всегда чувствовал это после таких разговоров. Он нёс им правду, единственную, на его взгляд, реальность, а они видели в этом лишь упрёк, желание унизить их маленькую, тёплую веру, их кухонные сказки.

Сзади, из-за угла, послышались лёгкие, уверенные шаги на высоких каблуках. Звонкие, отчётливые, будто отбивающие такт этой ночи. Он обернулся. Маша.

– Забыла сказать тебе что-то, философ, – улыбнулась она своей странной, знающей, чуть печальной улыбкой.

Она подошла вплотную, взяла его за отвороты тонкого пальто, потянула к себе – он почувствовал запах её духов, вина и холодного зимнего воздуха – и поцеловала. Нежно, быстро, по-кошачьи, в самую середину губ. Вкус её помады, приторных духов и кисловатого вина остался на его губах, жгучий и мимолетный.

– Это чтобы не замёрз совсем, – сказала она тихо, её дыхание стало белым облачком в холодном воздухе. – Греться-то нечем больше.

И, развернувшись, не дожидаясь ответа, пошла прочь. Её каблуки звонко и одиноко стучали по мокрому асфальту, растворяясь в темноте переулка, словно её и не было.

Геннадий остался один. Он медленно, почти машинально, провёл рукой в перчатке по губам, словно стирая её след, этот призрачный отпечаток. Мир вернулся к своей первооснове. Снежинки, редкие, мокрые и безнадёжные, падали в конусе света фонаря, бесшумно исчезая в черной, бездонной луже. Они появлялись из ниоткуда и уходили в никуда. Рождались и умирали в мгновение ока, не оставив и следа.

Он смотрел на это и думал о Небытии. О том великом, безразличном, чистом Ничто, которое было единственной истиной. Оно было здесь, в этом зимнем, пронизывающем до костей холоде, в темноте между фонарями, в тишине между звуками редких машин. Оно было в нём самом.

Он ждал автобус и смотрел в чёрную воду лужи, где тонули жёлтые, расплывчатые отблески фонаря, и думал, что, возможно, правда – это не код, не ниточки и не монетки. Правда – это именно это. Тишина.

Вышеприведенное описание не гарантирует полноту нововведений и исправлений в грядущих обновлениях.